Три

Это было истинно, это было понятно. Текущий мимо мир вымывал что-то мелкое и уносил в завтра. Должно быть это была душа, или Бог, или то, чем они становились одним внутри. отличные снаружи. Или то, чем они становились завтра. Текущий мир вымывал, вздымая муть, что-то важное. И их становилось меньше в сегодняшнем дне.
Пока они поняли меня, их практически не осталось вовсе.
Я сошел с ума. к стоящим на остановке.
Их было три — или касания или человека, или того, чем становится человек после касания;
или того, чем становится касание после человека — недовоспоминание? полутепло?
Привет! — я прикоснулся словом к молчанию их — так губами к щеке касаются,
Я вернулся!

* * *

Их было три — неразделимо. Привычно и неразделимо, как три тела, тристия. Как Слово, Касание и Человек. И кто из них порождал кого не было важно. И это был разговор и это было возвращение. От блуда логик. В первопричинное, дословное.
Где великая Мутер Муть помогает понять не отвлекая лживой ясностью.
Где еще нет света, кроме как внутри, отчего и не слепит.
Не слепит голема из глины свет.
Игрой теней.

Их было три — или касания или человека, или того, чем становится человек после касания;
или того, чем становится касание после человека — недовоспоминание? полутепло?
Привет! — я прикоснулся словом к молчанию их — так губами к щеке касаются,
Я вернулся!

* * *

Первым из трех был Он. А вторым — Был. Поэтому мне было совершенно естественно Третьим. Иначе разговор был бы удушливым костром из сырых вербальных веток, наломанных людьми из чащи всего. Привычно. Иначе разговор бы не разговрел.-
Сыро.
Воронно. Лисно. — Не разговор. Горлом — каррлики мысли.

Разговор отличается от любви чопорностью и ханжеством. И, пока отличается, не имеет смысла. А люди отличаются от любви Верой и Надеждой. Или отбиваются от Любви Верой и Надеждой на Завтра. Откладывая Любовь на потом, как яйца.

Их было три — или касания или человека, или того, чем становится человек после касания;
или того, чем становится касание после человека — недовоспоминание? полутепло?
Привет! — я прикоснулся словом к молчанию их — так губами к щеке касаются,
Я вернулся!

* * *

Я сошел с ума. к стоящим на остановке.

Их было три — или касания или человека, или того, чем становится человек после касания;
или того, чем становится касание после человека — недовоспоминание? полутепло?
Привет! — я прикоснулся словом к молчанию их — так губами к щеке касаются,
Я вернулся!

* * *

Их было три — неразделимо. Привычно и неразделимо, как три тела, тристия. Как Слово, Касание и Человек. И кто из них порождал кого не было важно. И это был разговор и это было возвращение. От блуда логик. В первопричинное, дословное.
Где великая Мутер Муть помогает понять не отвлекая лживой ясностью.
Где еще нет света, кроме как внутри, отчего и не слепит.
Не слепит голема из глины свет.
Игрой теней.

Их было три — или касания или человека, или того, чем становится человек после касания;
или того, чем становится касание после человека — недовоспоминание? полутепло?
Привет! — я прикоснулся словом к молчанию их — так губами к щеке касаются,
Я вернулся!

* * *
* * *

Их было три — неразделимо. Привычно и неразделимо, как три тела, тристия. Как Слово, Касание и Человек. И кто из них порождал кого не было важно. И это был разговор и это было возвращение. От блуда логик. В первопричинное, дословное.
Где великая Мутер Муть помогает понять не отвлекая лживой ясностью.
Где еще нет света, кроме как внутри, отчего и не слепит.
Не слепит голема из глины свет.
Игрой теней.

Их было три — или касания или человека, или того, чем становится человек после касания;
или того, чем становится касание после человека — недовоспоминание? полутепло?
Привет! — я прикоснулся словом к молчанию их — так губами к щеке касаются,
Я вернулся!

* * *
Первым из трех был Он. А вторым — Был. Поэтому мне было совершенно естественно Третьим. Иначе разговор был бы удушливым костром из сырых вербальных веток, наломанных людьми из чащи всего. Привычно. Иначе разговор бы не разговрел.-
Сыро.
Воронно. Лисно. — Не разговор. Горлом — каррлики мысли.

Разговор отличается от любви чопорностью и ханжеством. И, пока отличается, не имеет смысла. А люди отличаются от любви Верой и Надеждой. Или отбиваются от Любви Верой и Надеждой на Завтра. Откладывая Любовь на потом, как яйца.

Их было три — или касания или человека, или того, чем становится человек после касания;
или того, чем становится касание после человека — недовоспоминание? полутепло?
Привет! — я прикоснулся словом к молчанию их — так губами к щеке касаются,
Я вернулся!

* * *

К стоящим на остановке. Сознания.
Последней попытки опередить себя.
Успеть до успения.
Проснуться.

Номер 380

Мутной краской и дрожащей рукой на ее ободранном боку выведен номер 380.  Номер, отделяющий будку от остальных неучтенных и несочтенных предметов, населяющих мой двор.
Номер, дающий будке индивидуальность и имя.
Номер, позволяющий мне вспомнить собственный возраст путем несложной операции отбрасывания нуля. И, путем отбрасывания одеяла, наконец-то полностью смять плавность недоприснившихся движений, еще колышащих мир на самой кромке взгляда, на самой границе видимого мира.
— Интересно, который сейчас час?,- в голове проворачивается первое колесико.
— Ирина Петровна, уже половина десятого. Ждать вас или нет? — кричит во дворе некто, не имеющий для меня иного смысла, кроме смысла говорящих часов. Я отсекаю его судьбу, его жизнь, его непунктуальную Ирину Петровну. Я отсекаю все лишнее до голого остова смысла — половина десятого.
Обычный день, обычное чудо, обычная жизнь.

1998.03. Персональная выставка Метаграфии. Вступление

1998 год, март.

Галерея «ЕЗ». Киев, Украина.

Персональная выставка “Метаграфии. Вступление”.

Выставка проходила в уютной и тихой галерее прекрасного художника и ювелира Евгения Заварзина. И он сам душевной своей теплотой наполнял всю галерею, поэтому те дни, когда была выставка, я находился там с большим удовольствием, наблюдая посетителей, пришедших поглядеть на мои картины.

На этой выставке я впервые столкнулся с явлением, которое потом наблюдал часто на других своих выставках. Один из посетителей, неспешно шагавший мимо работ, развешенных на стенах, внезапно остановился возле одной картины и так стоял, вглядываясь неё, может час, может два — до самого закрытия галереи. И, уже уходя, обернулся и спросил — а можно я завтра опять приду постоять у той работы…